Казаки и чатлане: к обострившемуся казачьему вопросу

На фоне надвигающейся переписи населения, помимо других болезненных вопросов, таких как этническое самоопределение жителей Башкирии и Татарстана, вновь актуальной стала фиксация в опросных листах слова «казак». Записываться именно так и никак иначе призвали своих подопечных кубанские казачьи начальники, поднимался вопрос и на Дону. В связи с этим актуализировался в очередной раз и вопрос: кто все-таки на самом деле казаки, для чего они.

До революции хотя бы понятно было, для чего – для защиты Отечества. Правда, во многом и для исполнения роли предтечи современной «Росгвардии» и отчасти других силовых структур; участие казаков в подавлении внутренних волнений порождало к ним неприязнь многих. Впрочем, имелись противоречия у казачества не только с явными противниками царской власти из разных социальных групп, но и с более широкими общественно-государственными слоями. Они были связаны с сословно-кастовой замкнутостью «слуг Государевых», их негибкостью, порождавшей иногда проблемы, в том числе и для самой власти, наконец, с той самой темой идентичности. Историк Борис Корниенко в книге «Правый Дон: казаки и идеология национализма (1909-1914» подробно описывает, как в начале 1910-х донская казачья общественность раскололась: на тех, кто считал себя самобытной, но всё-таки частью русского народа, и на тех, кто воспринимал русских «братским» (говоря современным языком) и все-таки отдельным от себя народом. Для некоторых отдельность, что закономерно, проходила путь от «братскости» до чувств прямо противоположного свойства, красноречиво озвученных шолоховским Пантелеем Мелеховым: «Вонючая Русь у нас не должна править!».

Конечно, даже более мирное течение XX века, чем в реальной истории, до неузнаваемости изменило бы лицо казачества в целом и конкретно его южнороссийской части. Серьезные подвижки в эту сторону появились еще при либеральном государе Александре II: казаков переводили в крестьяне, урезали их земли, давали «зеленый свет» для проживания в их землях не-казачьему населению. В казачьей Мекке, Области Войска Донского, ввели земское общегражданское самоуправление, отмененное, впрочем, при Александре III, в ряду прочих контрреформ приостановившем «нормализацию» и «усреднение» казачества. При Николае II тенденции вернулись, и разговор о новой редакции донского земства поднимался на разных уровнях, вызывая недовольство у большинства казачьих активистов: и считавших себя русскими, и не считавших.

Революция и Гражданская война ускорили процесс «расказачивания» радикальным и кровавым образом, с многосторонней жестокостью, в том числе и внутри самого казачества, расколовшегося на «красное» и «белое». Советская власть свою жестокость устами партийных историков затем признавала, пусть и в обтекаемых выражениях: «Переход середняцкого казачества на сторону Советской власти происходил медленно и трудно, что объясняется не только политическими и социально-экономическими условиями того времени, но и в известной степени ошибками, допущенными в отношении казачества на местах. Одной из таких ошибок, наиболее существенной, была принятая 24 января 1919 директива Оргбюро ЦК РКП(б), которая нацеливала местные органы на доверие только иногородним и требовала репрессивных мер ко всем казакам, участвовавшим в антисоветских выступлениях, игнорируя классовый подход к казачеству» (Энциклопедия «Гражданская война и интервенция в СССР», Москва, 1983).

По итогам Гражданской войны казачество было ликвидировано как сословие, но в 1920-1930-х, особенно в свете усиления внешней угрозы, шла очень медленная и очень выборочная реабилитация его как социального и воинского явления. Пиком реабилитации стала Великая Отечественная. Она же известна и многочисленными проявлениями казачьего коллаборационизма, что стало затем одной из причин обделения Ростова званием «города-героя». И все же основная парадная память – это песня о том, как казаки едут по Берлину, а не о том, как они Берлину служат.

После войны казачье самосознание постепенно затухало и переставало воспроизводиться уже по все более и более естественным причинам. Донской историк Андрей Венков в опубликованной впервые еще в перестроечные годы книге «Печать сурового исхода», посвященной Вешенскому (Верхнедонскому) восстанию 1919-го, вспоминает эпизод из школьной жизни: «В четвертом классе  толстый и нагловатый Сережка Мельников пригласил нас к себе в гости и гордо показывал на стене портрет деда-«сотенника». Потом мне наши же ребята рассказывали, что Сережка классифицировал, кто из нас чистокровный казак, кто – нет, и про меня он сказал, что я казак наполовину. Презрительное «наполовину», произнесенное чистокровным казаком Мельниковым, моей любви к казачеству не усиливало».

Окончание советского проекта запустило крайне бурный процесс возрождения казачества и вытаскивания из сундуков дедовых папах, орденов и нагаек. Парадоксально, но подчеркнутых «яказаков» в России первой половины девяностых оказалось больше, чем, думается, их было бы при отсутствии революции. Схожая картина и с религиозным возрождением – десятки тысяч людей, хлынувших в открывшиеся храмы на службы и в церковные лавки за библиями, вызывали удивление у глубоко обмирщенного Запада. Впрочем, и в советское время треть, а то половина населения были крещенными, и на половине могил присутствовали кресты  как памятник или отметина на нем.

И здесь мы опять вступаем на территорию противоречий и парадоксов. Религиозное возрождение у нас получилось несколько путаным и рваным, а уж казачье так и вовсе на пару порядков. До совсем уж непристойной анекдотичности «дворянского возрождения», с вручением самоназначенными «аристократами» друг другу орденов и титулов или присягами на верность колоритной семье Гогенцоллернов-Мухранских, дело не дошло. Но и стойкая ассоциация современных казаков с «ряжеными» или, выражаясь мягче, реконструкторами возникла отнюдь не на пустом месте. Возродить развалившуюся за три четверти идентичность на давно закопанном фундаменте оказалось малореально. Горячее же рвение в качестве едва ли не единственного строительного материала выглядело скорее отрицательным фактором.

При этом несправедливо не вспомнить героизм добровольцев-казаков в югославской войне, где они защищали сербов, и в многочисленных постсоветских горячих точках, от Приднестровья до Донбасса. Не отметить определенные их заслуги в поддержании общественного порядка на Кубани. Не упомянуть их местами успешные попытки стать заслоном на пути кавказской этнодемографической экспансии, захлестывающей ту же Кубань и Ставрополь. В этом качестве казаки получали почти официальную поддержку бывшего краснодарского губернатора Ткачева. Именно «почти» – официально у нас беспрецедентная дружба народов. Поэтому многочисленные случаи, когда казаки защищали свои семьи и населенные пункты от бандитствующих «южан», как-то выпячивать не принято. В остальном же взгляд цепляется именно за откровенных реконструкторов, не менее откровенные в своем постмодернизме постановки  «казаки хлещут нагайками Pussy Riot» и столь же постмодернистские штуки типа «костромского казачества» (это примерно как «афрочукчи»).

В итоге подспудное понимание собственной искусственности и неприкаянности зреет и в казачьей среде исторически казачьих земель. Люди не в меньшей, а то и в большей степени, чем сторонние наблюдатели, задаются вопросом: кто мы? Этнос? Особая региональная группа? Специфический род войск? Участники затянувшегося и раздувшегося реалити-шоу? Вспоминается диалог из фильма «Кин-Дза-Дза».

— Извините, а чатлане и пацаки — это национальность?

— Нет.

— Биологический фактор?

— Нет.

— Лица с других планет?

— Нет.

— А в чём они друг от друга отличаются?

— Ты что, дальтоник, Скрипач, — зелёный цвет от оранжевого отличить не можешь? Турист…

Российское государство нынешняя неопределенность, которая ближе всего к «реалити-шоу», видимо, устраивает. Но природа не терпит пустоты, и реалити-шоу где-то стихийно, а где-то организованно начинает стягиваться в этнос. Эпопея с переписью – даже не верхушка айсберга, а её малая часть.

Я часто вспоминаю казака, который охранял Всемирный казачий собор в Новочеркасске (я там присутствовал в качестве журналиста). С пеной на усах и во вполне пантелей-мелеховском стиле он объяснял и доказывал мне: «Казаки не русские», «Что вы за народ, называющийся именем прилагательным», «Если вы думаете, что Новочеркасск русская земля, то вам здесь не рады». Это крайняя и вызывающе откровенная форма выражения определенных настроений, но сами по себе они  в донской казачьей среде нередки.

Нередки они и на Кубани. Там – опять же личные воспоминания – казачьи офицеры на показательных мероприятиях могут, насупив брови, рассказывать о вкладе своих дедов в Победу, а в ходе неформальной части, чуть подвыпив, как эти самые деды «в совецко-германскую рубали краснопузых с благословения батьки Шкуро». Александр Ткачев в той самой знаменитой речи 2012-го года, где прозвучал призыв к казакам стать преградой для кавказцев, назвал их отдельным народом: «По большому счету, ведь еще и сто лет не прошло, как на кубанской земле жили казаки. А ведь казаки – это народ, как русские, татары, мордвины и т.д. Это народ, входящий в Российскую Империю». В крае при скрытой и не очень скрытой поддержке чиновничества царит культ «самостийников» прежних исторических периодов, в первую очередь «краевой рады» времен гражданской войны.

Та «рада» имела близкие отношения с Украинской «народной» республикой и всерьез стремилась стать ее частью, чем вызывала сильнейшую аллергию у командующего Добровольческой армией генерала Деникина (вообще отношение к окраинным сепаратистам у «красных» и «белых» зачастую было схожим). И этот факт, и еще более старая и крепкая историческая связь кубанских казаков с Малороссией заставляет нынешний Киев регулярно провозглашать Кубань, а заодно и Дон своими законными владениями, некогда отнятыми, но подлежащими возвращению. У нас над этим принято смеяться, но…лет сто двадцать назад мысль, что Харьков и Одесса, не говоря уже о Донбассе, войдут в состав некоей независимой украинской державы, могла вызвать не меньший хохот. А поди ж ты.

 

Станислав Смагин

 

Добавить комментарий Отменить ответ

Exit mobile version